– Ее величество изволит принимать итлийского посла в малой розовой гостиной, – снова поклонился камердинер.

– Выйди, – тяжело уронил Малкольм, и, дождавшись, пока они останутся наедине, мрачно сказал Грегору:

– Паршивый из меня получился король, Бастельеро. И отец паршивый. Думал, что уж в своей семье порядок всегда наведу. А на деле вышло, что жизнь прошла впустую. Думаешь, почему я пью? Тоска внутри… Будто крыса, что упала в бочку с зерном и выбраться не может, зато грызет… грызет… Вот как прогрызет дыру наружу – так я и сдохну.

Отведя взгляд, он принялся натягивать камзол.

– Ну что ты себе придумал, – осторожно сказал Грегор, мучительно маясь неловкостью, виной, беспомощностью и еще чем-то непонятным, но откровенно мерзким. – Криспин еще совсем молод. Можно подумать, ты в его возрасте за девицами не бегал! Да ему всего двадцать один – когда еще повеселиться?

– За девицами? В его возрасте? – растянул губы Малкольм в невеселой усмешке. – Бегал… Пока не встретил Джанет. И не смей кривиться, Бастельеро! Хочу – и буду ее вспоминать! Да у меня вся жизнь пошла бы иначе, будь я посмелее и поумнее. Если бы она осталась…

– А зачем тогда отсылал?! – не выдержал Грегор, впиваясь пальцами в подлокотники кресла и в упор глядя на сидящего на краю кровати Малкольма. – В конце концов, если тебе жизнь без нее не мила – ну так вернул бы! Не сейчас, а раньше! Или не отправлял вовсе. Проклятье, Малкольм, ты же никогда не любил Беатрис! Ну и поселил бы свою драгоценную Джанет где-нибудь в столице. Навещал иногда… Беатрис этого не заслужила, но ты-то! Ты ведь мог!

Он почти закричал последние фразы, но горло перехватила тугая петля бессмысленной ненависти на этого болвана, забравшего у Грегора единственную женщину, которую он любил, и умудрившегося сделать несчастным себя, а ее обречь на жизнь с нелюбимым и нелюбящим мужем. Всю жизнь, изволите видеть, страдал по фрейлинке, которую сам же отдал другому!

– Мог? – так же тихо и почему-то очень страшно выдохнул Малкольм, тоже отвечая ему бешеным, разом помутневшим взглядом. – Ты так думаешь? Ты… ты… Какой же ты осел, Грегор! Безмозглый рыцарь прекрасной королевы! Сколько ты по ней страдаешь, но так ничего и не понял! Ах, драгоценная пречистая Беатрис…

Он рванул ворот рубашки, открывая налившуюся кровью шею, сглотнул, тяжело и хрипло дыша. Грегор онемел, не зная, как предотвратить безобразную сцену, если Малкольм продолжит говорить о Беатрис так… За что?!

– Знаешь, что она мне сказала перед свадьбой? – Из уголка рта у Малкольма капнула слюна, но он этого не заметил, так и комкая в ладони ворот. – Я просил ее! Просил позволения оставить Джанет в столице! Я, король! У этой итлийской сучки, строившей из себя недотрогу, просил каплю понимания! А она сказала… Знаешь, что она сказала, Бастельеро?! Что она никоим образом не смеет мне указывать! Но воздух столицы очень вреден беременным женщинам и младенцам. И если Джанет останется, то она, Беатрис, не может ручаться ни за ее жизнь, ни за… Воздух, ясно тебе?! Вреден, Баргот вас всех дери! И тебя, рыцарь недоделанный, и эту лицемерную суку, которая тобой крутила, как хотела! Да если б она разок поплакала у тебя на плече, ты бы проклял Джанет – и глазом не моргнул! И не смей говорить, что нет! Не смей, слышишь?!

– Малкольм… – еле вымолвил Грегор. – Ты… Она не могла…

– Она? Не могла? Еще как! Смогла же она в брачную ночь заявить мне, что сундуки с итлийским золотом куда ценнее девственности! Мол, раз уж я польстился на приданое, не мое дело, в чьей постели осталась ее невинность. Да Баргот с ней, с невинностью, но только слепой и глухой не знает, что она таскает в постель моих же гвардейцев и пажей! Ах да, еще ты не знаешь! Потому что хуже слепого и глухого!

Рубашка окончательно расползлась в его пальцах, и Малкольм принялся мять шитый золотом воротник камзола. Грегор, окаменев, следил за короткими толстыми пальцами, рвущими плотную ткань.

– Твоя драгоценная святая Беатрис – та еще дрянь, – сказал наконец Малкольм с мучительным почти наслаждением. – Если бы я не поклялся, что никогда не верну Джанет… и не признаю ее ребенка… Ты хоть понимаешь, что она велела бы убить моего сына?!

– Твоего… Аластор Вальдерон – твой…?

– Хвала Барготу, дошло! – рявкнул Малкольм, глядя на него с унизительным презрением. – И не вздумай сказать кому-нибудь, слышишь?! Только Аранвен знает. Ну и Беатрис… Она пообещала, что не тронет его, если… Если он всю жизнь проживет Вальдероном.

– Она не могла, – едва слыша себя, проговорил Грегор. – Малкольм, она не могла… Все, что ты говоришь…

Он отчаянно пытался понять, что только что услышал. Беатрис, нежная, изысканная, целомудренная… Истинная принцесса! Изменила жениху еще до свадьбы?! И продолжала изменять Малкольму сейчас?! Не может быть. Просто не может! Допустим, она была унижена его изменой так сильно, что в отчаянии угрожала Джанет. И допустим даже, что испугалась за будущее своих детей. Бастард-первенец – это опасно, были случаи… Но за это ее осуждать нельзя! Она защищала честь семьи. Но измены…

– И ты терпел? – вырвалось у него в ужасе. – Почему?!

Не мог Малкольм с его бешеным нравом и гордостью терпеть измены жены! Да он чуть не изуродовал наглеца-пажа, посмевшего ухаживать за Джанет! Только ухаживать… Так отходил чугунными кулачищами… Что Малкольм сделал бы с любовником своей женщины, Грегор даже представлять не собирался. Значит, все, что он рассказывает об изменах Беатрис, попросту не может быть правдой.

– Да потому что пришлось, – безжизненным голосом сказал Малкольм и посмотрел на него, словно удивляясь тупости. – На чьи деньги, по-твоему, мы воевали с Фраганой? Батюшка Беатрис расщедрился… И если бы я удавил эту итлийскую гадюку, он, может, и не сильно бы расстроился, но уж векселя предъявил бы в тот же момент. Благие и Баргот, Грегор, нельзя же быть таким болваном! Криспин и Кристиан – мои, тут никакого сомнения быть не может, но девчонки… Мне сунули в зубы второй итлийский кредит, и я промолчал. И не смей так смотреть! Дорвенанту нужны были деньги! И сейчас нужны.

– Кто… их отец? – спросил Грегор в рухнувшей вдруг на спальню звенящей тишине.

И без тени сомнения понял, что убьет. Еще не знает, кого именно, но кого-то убить нужно непременно. Если только на миг допустить, что это правда, что гордость Малкольма все эти годы втаптывали в грязь… Ну что ж, надо же начать хоть с кого-нибудь…

– А я знаю? – дернул уголком рта Малкольм, тяжело поднимаясь с кровати. – Но как сказала моя драгоценная женушка, хороший был человек, упокой его душу Претемная. Чего у Беатрис не отнять, так это аккуратности, подчищает она за собой так, что концов не найдешь.

Он прошел по комнате, грузный, страшный в своем холодном спокойствии, что пришло на смену гневу, и посмотрел на Грегора.

– Пойдем прогуляемся. Криспин где-то в саду, хочу его повидать. И забудь, что я тебе наговорил, Бастельеро! Слышишь?

Грегор встал и молча поклонился. Говорить не хотелось, думать – тоже. И не верилось, что бы там Малкольм ни нес в гневе. Не может быть, чтобы Беатрис… А если может – как после этого жить?